Травма
Я сижу за большим столом комьюнити, как тут называют кафе в Сохо. 4 марта в Нью-Йорке обычно тепло, а в Центральном парке уже подснежники и еще какие-то то ли флоксы, то ли гиацинты. К концу марта – нарциссы по всем клумбам, где не ходят люди и не гадят собаки. Вообще, обычно тут весна в полный рост. Но сегодня снег и около ноля. Стол этот метров 6-7 в длину. Рассчитан на то, что коммуникабельные ньюйоркеры не стесняются садиться рядом с незнакомыми людьми. Они заговаривают с ними и заводят беседы. Город огромный, и мы вряд ли когда-то снова встретимся. Видимо, они так борются с размерами своего города. Они хотят, как в деревне, встречать знакомых, здороваться на улицах и не бояться незнакомцев. Наши за такой стол предпочитают не садиться. Выбирают небольшие столики в темных углах. Они считают это уютным, а на самом деле боятся соседей, не знают, что делать в случаях, когда незнакомые люди говорят с ними. Этот страх написан на лицах. По угрюмости мы сразу узнаем земляков и соотечественников. Мы им не рады еще больше, чем иностранным незнакомцам. Они ведь еще и понимают, о чем мы говорим, и вдруг доложат кому и куда надо. Это осталось от времен, когда туристы СССР были немногочисленны и молчаливы. Ведь в каждой группе был вежливый и компетентный человек из органов. И даже если его и не было, то все знали: кто-то стуканет, и больше никаких Болгарии или Польши с ГДРом.
Но я сижу в Нью-Йорке, тут туристов от нас не было совсем.
На 7-метровом столе стоит миска-чашка без ручки с моим капучино, и я, дописав эту строчку, не выдерживаю и отпиваю большой глоток.
Прямо взял и сделал. Кофе вкусный, чуть горьковатый и остывший. Не такой, как был в Нью-Йорке когда-то. Он скорее итальянский, чем американский. Американским его делает объем. Мой капучино разместился в суповой тарелке средних размеров. Принесли завтрак — круассан с ветчиной, яйца всмятку. Все вкусное и очень натуральное. Теперь без глютена. Теперь новая мода, новый враг. Глютен. Его есть нельзя, и он очень вреден. Вреднее, чем холестерин, с которым все боролись последние 50 лет. Теперь признали, что зря. Он почти полезен, и без него нельзя прожить и победить стресс. Но люди забыли, как их развели, и повелись на новую угрозу. Теперь во всех кафе и ресторанах в США есть раздел — глютен-фри. Свободно от глютена.
Даже на футболках официантов написано: 100 % натуральный коттон.
Стол заполняется. Слева сели тощие девушки с ковриками для йоги. Разговорились. Я сказал, что у одной красивое кольцо. Оно с бриллиантом, явно новое и обручальное. Она очень им гордится, а подруга завидует. Справа сели тоже две дамы покрупнее, одна чихнула три раза и каждый раз извинилась громко. Они поговорили с девушкой с компьютером, я не понял, о чем и знакомы ли они.
В это кафе я хожу с сыном, когда мы в Нью-Йорке. Сегодня я один и могу расслабиться, смотреть по сторонам и писать эту историю.
Парень у меня очень шустрый, с ним не зевай. Как-то я задумался, а он чем-то бросил в меня и попал в нос. Я не глядя хлопнул его по уху. Тут же я услышал, точнее почувствовал, что пропал. Все окружающие смотрели на меня осуждающе, а на голубоглазого мальчика-блондина с сочувствием, близким к состраданию. Я понял, что вызовут полицию и привлекут за избиение детей.
Я оглянулся, установил зрительный контакт с аудиторией и сказал: «Я русский!» Они тут же успокоились, включили гомон и музыку.
Вот так о русских и начинают думать плохо. Но тогда, до Майдана, было сложно объяснить, что я украинец. Это было бы почти как инопланетянин или еще кто. Могли не полицию вызвать, а охотников за привидениями.
В 11:30 кафе заполнилось процентов на девяносто. Кофе, завтрак, беседы. Им столько есть что сказать друг другу. Под здоровое питание от официантов в футболках из 100% натурального коттона. Все для здоровья — и большой стол, и еда.
Всего полгода назад, в сентябре, я лежал на холодной пластиковой каталке в московском институте ревматологии. Голый, накрытый одной простыней. Я ждал, пока меня переложат на операционный стол. Слушал разговоры анестезиологов. Один говорил второму, что препарат, который мне должны колоть в позвоночник, не должен совмещаться с этим раствором. И хорошо бы спросить кого-то, как с этим быть. Второй отвечал ему, что заставят писать запрос и ничего в итоге не ответят. Да еще и вздрючат за инициативу. Я жалел, что не усыпили. Я хотя бы не слышал бы и меньше боялся. Мыслей было много. Начиная с этой: вдруг анестезия не подействует или от укола в позвоночник будет больно? Мне ведь никогда не кололи анастетики в позвоночник. Еще мне кто-то успел рассказать, что от этого кто-то не смог ходить совсем. И заканчивались эти мысли думами о том, что лежу долго и хочу уже по малой нужде и что с этим делать. Я спросил сестру, по ее совету пропрыгал на одной ноге, ведь костылей не взял, а нога, вторая – левая, была сломана.
Прыжки и действие сожгли лишний адреналин, и мне стало легче. Хотя все равно трудно смириться с тем, что вот еще минута – и меня начнут резать, вкручивать шурупы и зашивать.
Все трудно делать в первый раз. А когда еще и страшно, то совсем нехорошо. Живот напрягается, в грудной клетке сжатие, и сердцу становится тесно между ребер.
Я в этот момент думаю: зачем я полез в эти горы? Зачем спешил, не смотрел под ноги. Это был один неверный шаг за трое суток. И вот пожалуйста, я лежу в каталке, слушаю страшные рассказы и жду расправы. Мне страшно, я беспомощен, не могу остановить это. Как во сне – мне иногда такое снится. Я где-то что-то нарушил в другой, как правило, стране. И вот тюрьма, суд, и мне объявляют: за это деяние, типа переход на красный свет, у них расстрел. И я понимаю, что это не шутка и не скрытая камера. И все серьезно. И они уже ведут меня для исполнения приговора. Я что-то говорю, пытаюсь договориться, уговорить их. Отложить. Но все напрасно, они ведут, и их не остановить. Тут я обычно просыпаюсь с большой радостью, что все это, сука, сон и меня не казнят.
Я, правда, не успеваю, как Ф. Достоевский, пообещать Богу, что если меня не казнят, то всю свою жизнь я проживу образцово-показательно. Не сделаю ничего ни гадкого, ни стыдного. Что каждую минуту этой жизни я приму с благодарностью и наслаждением. При этом в Баден-Бадене есть казино, которому Достоевский должен до сих пор. Он не сдержал слово, данное в минуту казни. Сделал много стыдного.
Вот я лежу, остановить не могу, но и ничего не обещаю. И это давит на меня бетонным прессом, не давая дышать и думать хоть о чем-то ином. Я чувствую вес своего сердца и понимаю, что оно становится все тяжелее. Как будто не вся кровь уходит в него. От этого объем насоса увеличивается, прибавляется вес и работать все тяжелее. Уже 40 минут как должна начаться операция. Но что-то там задержалось, а те, кто вез меня, не знали об этом. Вот я и получил 40 минут прекрасных мыслей о здоровье, работе внутренних органов и врачей-анестезистов, как звали их в 19-м веке.
Нам ведь хочется, чтобы хирург сопереживал больному, жил его болью, страхом, ощущением испуга и беспомощности. Мы даже не задумываемся, что станет с психикой врача, делающего 200 операций в год!
Тут одни и, я обосрался. А хочу, чтобы он выдержал 200. Он же врач, он клятву давал. Итальянские врачи ее тоже давали?
Я ногу в Италии в Альпах сломал. Повел детей в горы и вечером перед привалом подвернул ногу.
Я еще ставил палатки, кормил всех ужином, а утром убирал все и делал завтрак. Потом я на одной ноге с 30 кг рюкзаком полдня спускался до машины. Пугать всех и звать спасателей (где их в Италии звать?) не хотелось.
Я дошел сам до машины. Слава Богу, не свалился с камней. Я все надеялся, что это ушиб или растяжение. Или так сильно я знал, что если в горах, то надо бороться до последней возможности. Вообще, я спустился и еще два дня ходил хромая. Не хотелось мне в последние дни августа ходить по врачам. Но нога распухла и синела, итальянский очень прокуренный врач скорой сказал, что 100% перелом.
Я еще надеялся — в здании Зеленого креста, куда я сам дошел, не было рентгена. И вот я 7 часов сидел в очереди в госпитале и ждал, пока сделают снимок! Потом еще час, пока врач этот снимок посмотрит и скажет, что и как. Он посмотрел и сказал, что не советует делать операцию у них. У меня сломана лодыжка, и операция нужна. Потом дал адрес, где купить костыли и «сапог»-фиксатор стопы. Все семь часов я надеялся, что все обойдется.
Теперь, лежа на кушетке в ожидании операции, я снова надеялся, что как-то, может, обойдется все без операции. Меня повезли в операционную, и тут стало совсем страшно. Куча пыточного оборудования, провода, приборы. Люди без лица в масках и очках-биноклях. Бля! Ну как же так? Пройти Эверест и много чего и сломать ногу на детской тропинке!
Как в фильме «Снайпер». Чувака, который убил несколько сотен людей и прошел десятки операций, застрелил психованный тип, когда снайпер после войны работал инструктором в тире. Такие истории очень обидны и неприятны. Кто-то свыше шутит с нами, показывая, что не стоит много о себе думать.
Анестезиолог уколол мой позвоночник. Игла была тонкая, инсулиновая. Сквозь свое напряжение я почувствовал, как слабый ток прошел в месте укола.
Потом я еще несколько часов не мог пошевельнуть ногой. И только ушами я слышал, как подгоняют пластину и вкручивают электрошуруповертом 8 шурупов.
Один неверный шаг – и 9 месяцев истории, которая все время со мной. Растворение образовавшихся тромбов несколькими сотнями уколов Клексана. Лечебная физкультура, пиявки. Ношение специальных чулок. Это все можно рассказать как отдельную историю. После всего этого вопрос о том, для чего люди ходят в горы, становится еще более актуальным.
В это время вышел фильм «Эверест», и меня пригласили на премьеру. В кинотеатре не было лестницы, только эскалатор. И вот я, восходитель на Эверест, не мог подняться на эскалатор. У меня не было навыка — костыли, одна нога, эскалатор. Было стремно и не хотелось переделывать 8 шурупов. А ведь их еще надо вынимать весной, и это будет еще раз кушетка, позвоночник, шуруповерт, костыли.
Как же хорошо сидеть в кафе. Слушать американский треп. Никуда не спешить и не хотеть ничего менять и останавливать. Жизнь удобна и прекрасна, если кто-то сверху не посмеялся и не напомнил, что гордыня – грех.
Я заказал еще капучино в суповой тарелке. Воду дают бесплатно. Американцы, ньюйоркцы особенно, гордятся, что могут пить воду из крана. В ресторане, когда я пью из бутылки, они смеются и говорят, что у меня лишние деньги.
Лишних денег, как и лишнего времени, нет ни у кого. Но почему-то мы их постоянно убиваем – и время, и деньги. И если деньги – вещь придуманная, то время реально и невосполнимо.
Я потратил два часа времени на вкусный завтрак и эту историю. Надеюсь, что не зря и первое, и второе.