Фёкла
- Папа, ты меня зачем так назвал? - спросила дочь.
- Как «так»? – ответил он.
- Имя такое странное. Никого так не зовут.
Она заглядывала в глаза, будто пыталась угадать, в какой руке у него конфета спрятана.
- Нормальное имя.
Он пожал плечами. Для него это имя было не то, что нормальным, а… Как бы объяснить дочери, что у него не было выхода?
- Когда-то я тоже хотел, чтобы всех девушек звали одинаково. Чтобы у всех было одно имя, - он улыбнулся.
- Для чего? – не поняла шутку дочь.
Как ей в одиннадцать лет понять такие шутки? «Дай Бог, чтобы и не пришлось ей понять», - мысленно пожелал он.
- Знаешь, когда дети рождаются – это всегда чудо! - Он обнял её за худенькие плечики и услышал, как бьётся сердце. – А потом кто-то, или они сами, решает, что должны быть как все, быть заурядными. И это нехорошо. Ведь ты – чудо! Ты – не такая, как все. Таких, как ты, больше нет. Вот и имя у тебя, каких мало.
Она смотрела в его глаза, не мигая и не улыбаясь. Как бы осознавая – шутит он или нет. Он посмотрел на неё таким же взглядом таких же серо-голубых глаз. Притянул к себе и поцеловал в лоб.
- Беги, играй!
Она не побежала, пошла медленно, уверенно ступая, измеряя шагами землю, его слова.
А как ей рассказать, что было на самом деле? Хотя чего тут рассказывать? Простая история. Таких, наверное, тысячи. Но слова не шли, застревали в горле, как сухари без воды. Всего не расскажешь, а любая часть правды – полуправда, на поверку становится ложью.
Он не хотел обманывать дочь. Знал, что её в жизни много будут обманывать. Сейчас весь мир стал как гадание цыганки в ярмарочный день. Он не хотел быть одним из тех, кто её обманет. Но чувствовал, что, не говоря правду, тоже врёт. От этого он злился на себя, жену. Не понимал, отчего злится.
Ему кажется, что рассказывать рано. Ну и что? Какая в этом трагедия? Какая трагедия, когда перо, вместо того, чтобы писать, рвёт бумагу, оставляя в рваных ранах синие капли чернильной крови? Это перо, обычное перо, чернила и бумага. Но вид этих ран заставлял сжиматься что-то там внизу живота. Как в детстве, когда кто-то говорил, как полоснул ножом по пальцу, или проткнул гвоздём босую детскую ступню. Уши ещё не дослушали историю, а в животе что-то замирало и сжималось. Так он переживал чужую боль.
Но это было давно в детстве. Теперь у него от таких историй ничего не сжималось. Теперь он сам мог наносить раны другим людям, когда знал, что те заслужили это. Но, почему-то кляксы на рваной бумаге напоминали те далёкие дни, когда он больше рассказчика переживал его боль.
Ведь рождается чудесный ангел, а потом система постоянных унижений и неуважения делает из него одного из миллиарда. Винтик машины, перемалывающей чужие жизни и кости. Винтик интересует только корм-смазка. Общество потребления.
Все хотят быть обеспеченными и тратить, даже если ничего не заработали. Они как рыбки в тайском педикюре, объедают чешуйки кожи с ног, опущенных в аквариум. Наверное, если долго не вынимать ноги, то эти милые рыбки обглодают мясо до костей. И, если не захлебнуться в крови, которая зальёт их жильё, съедят друг друга.
«Прямо как люди», - подумал он и вспомнил одного своего друга. Они дружили больше двадцати лет. Когда в конце девяностых у Сергея убили отца и сестру, он помогал ему, чем и как мог. Этот Сергей по сто раз на дню говорил, как уважает его.
И вот случилась беда. Всё в его жизни рушилось, и не было ни помощи, ни поддержки. Пришёл Сергей и сказал, что есть возможность. Он пришёл, как приходят врачи к умирающему больному и предлагают испытать новое лекарство. Умирающий хватается за возможность худыми скрюченными пальцами. Он на всё готов. Он хочет жить и платить за жизнь, за надежду. Сергей взял у него последние деньги и, никуда не заходя, уехал из страны. Всё! Рыбки обглодали мясо до кости. Он тогда кричал. Не понимал, как так можно! Перед тем, как отдать последнее, он послал ему фото своих четверых детей и подписал: «Ты уверен?». Тот ответил, что уверен и всё будет хорошо. А потом украл деньги и уехал. Вот так.
Но его история, точнее, та история, которую хочет знать его дочь, не об этом.
С её матерью они прожили долго. Точнее, не жили, а встречались. Иногда ездили отдыхать. В то время он считал, что не создан для семейной жизни. А кто для неё создан? Какашки, памперсы, пелёнки, распашонки. Себя забыть? Ну, нет! Но Аня, его девушка, была другого мнения. И постоянно, но не сильно, как песок в песочных часах, посыпала тонкой струйкой ему на мозг эту идею. Мозг от песка терял эластичность и начинал скрипеть. Это трудная работа быть человеком, хозяином своего мозга. Это больно и нужна анестезия.
Как-то, видно, особенно много просыпалось, и на её «давай жить вместе как семья», он ответил:
- Роди ребёнка, тогда будем жить.
- Обещаешь? - оживилась она.
Он пообещал, и через год она родила ему сына. Славного такого карапуза с белыми волосами и синими, как море, глазами. Если считать, что сравнивать глаза и море пошло, то можно, как небо. Если и небо не нравится, то они были синие, как синий цвет и свет. Если свет бывает синим. Конечно, свет бывает синим, ведь синие глаза его тоже светились.
Почти ничего не изменилось. Няни нянчили и меняли подгузники. Ему оставалось только любить своего сына. Это не сложно. Не сложно сильно любить первого сына, когда тебе сорок лет. Некоторые твои одноклассницы уже бабушки. А некоторые из них живут гражданским браком с сыновьями твоих же одноклассников. Явно их школа была не для одарённых детей. Скорее, наоборот.
На вопрос: «А когда же мы поженимся?», он ответил:
- Родишь второго ребёнка, тогда поговорим.
И через несколько месяцев она была беременна этой девочкой. Той, которую он только что поцеловал в лоб.
Было лето, и они уехали в Италию. Солнце, море, комары, спагетти. Сняли дом на побережье. Коричнево-красный под тяжёлой, как судьба алкоголика, тосканской черепицей. Итальянские сосны пинии раскрыли свои кроны-зонты и защищали от солнца, иногда бросая огромные, с кулак размером, шишки. Запах того лета можно было есть ложкой. Пахло морем, десятками одновременно цветущих кустов и цветов. Сосны добавляли настой смолы и прелой хвои. Так бы жить и жить.
Его Аня, несмотря на пятый месяц, каталась на велосипеде. Приезжала на нём в кафешки, по их итальянским меркам, рестораны. Там доставала туфли с каблуками из багажника-корзинки, обувала и шла на ужин. Хороший отдых. Даже не отдых, а такая настоящая итальянская жизнь на ривьере.
На пляже лёгкий ветер качает голубые или зелёные тенты, а ты лежишь и знаешь, что никуда не спешишь. И так можешь пролежать хоть всю свою жизнь.
По пляжу ходят длинные и сухие, как эбеновое дерево, негры. Продают сумки-подделки, очки, и всё, что они продают – подделка. Они настырны как мухи на их родине, когда облепят мёртвую зебру или антилопу.
Ещё приходят вежливые вьетнамские женщины. Они делают массаж ног. Пятнадцать евро за час массажа. Это очень хорошо, сделать такой массаж. Когда все твои ступни обожмут по специальным точкам, пропитав до предела маслом, ты встаёшь на горячий, как угли костра, лигурийский песок, и, обжигаясь, идёшь к морю. Потом твои ступни в прохладной воде, потом – до колен и дальше. И вот уже плывёшь, огибая медуз, шприцы, презервативы и что там ещё вчерашний ливень смыл в реки, а те отнесли в море.
Там всё это не мешает. Это их море, их итальянский мусор, еда, разговоры, вино… Сильно загорелые женщины с хриплыми мужскими голосами и сигаретами, зажатыми в длинных пятнистых пальцах с ненатурально длинными красными ногтями.
Сильно загоревшие мужчины с тонкими писклявыми голосами и пятнистыми, как луна, лысинами. Они говорят, смеются, заражают своей глупой радостью и нас, северных, с примёрзшими к лицам злыми гримасами. Мы таем и тоже улыбаемся, а потом смеёмся, выпив вина. Начинаем отдыхать, безмятежно и расслабленно поедая их «морские фрукты».
Рядом женщина на пятом или шестом, не помню, месяце, которая беременна твоим ребёнком, девочкой. Вы греетесь на солнце и знаете, что скоро у вас будут мальчик и девочка. Всё как в сказке.
В тот вечер они собрались на ужин. Вся итальянская жизнь как бы разделена между обедами и ужинами. Завтрака в этом расписании как-то нет. Для итальянца это чашка кофе и булочка. Они свежие и незабываемые, но там нет долгих разговоров, встреч, смеха. Всё быстро, по-деловому, дела не ждут. Обед – это совсем другая история. Он длится пару часов. И, даже в рабочий день, там могут встретиться друзья или семьи вместе со стариками и детьми.
В тот вечер был ужин. Анна ушла на второй этаж и долго собиралась. Она любила долго собираться, меняя решения и наряды. Примеряя старые, те, что взяла из Москвы, и, как бы пробуя на вкус, новые, те, что они купили этим летом. Она могла так по нескольку часов. Но тем и хороша Италия, там на всё есть время.
Когда она ушла, он знал, что это надолго, и уселся на веранде в удобное старинное кресло. Под тихую музыку и долетающий с побережья шум волн стал читать что-то из красивой, сытно-спокойной буржуазной жизни.
Вдруг она позвала его. Это был не тот голос, которым зовут для того, чтобы показать новое платье. Испуганный и резкий он звучал, как, сработавшая от проникновения ночных грабителей, сигнализация. Взлетел на второй этаж. Она стояла у зеркала, чуть расставив ноги, и смотрела на пол. На полу была лужа, точнее лужица, если не думать о том, что она у ног женщины на пятом месяце.
Через десять минут они мчались в госпиталь и звонили своей переводчице. Там есть такие женщины в агентствах, те, что помогли тебе снять дом у моря.
Огромный муниципальный госпиталь. На каталке катит её в гинекологическое отделение. Любопытные лица больных и их посетителей. Ужас сжимает что-то жизненно-важное внутри тебя, то без чего невозможно жить и радоваться. Страх потерять ребёнка.
УЗИ, осмотр. Заведующий отделением делает спокойные глаза. Мол, ничего, наверное, всё в порядке, всё нормально. Но, это что-то важное внутри тебя не верит и сжимается всё сильнее. От этого сжатия трудно дышать и стоять.
Так уже было у них на Мальте. Давно. Были близнецы. И были ранние роды. А потом операция, инкубатор. Священник. Плотно заселённое католическое кладбище, и один белый гробик, размером с посылочный ящик. Поднятая плита, а под ней много таких «посылок» разного размера…
Неужели снова? Что я сделал не так и за что мне это?
У неё те же глаза. Пришла переводчица. Она слушает врача. В её глазах слёзы. Это не радостные слёзы. Переводит. Врач сказал, что повреждение мешка или капсулы (в чём там живут дети до рождения?). Обычно, говорит он, при таком развитии беременность прерывают. Пятый-шестой месяц – дети, обычно, не выживают. Точнее, не обычно, они совсем не выживают на таком сроке.
У неё пустые глаза. Она смотрит в одну точку, как тогда на Мальте. А потом не пошла на похороны. Он ходил один и посмотрел в яму, куда поставили белый ящик с его близнецами. Там было темно. Там ползали какие-то длинные, как улитки, потерявшие панцирь, черви. Они больше никогда не были на Мальте. Он забыл, как тот священник окрестил его детей.
Врач сказал, что подождём до утра. Утром, скорее всего, будет операция. Чтобы мы не боялись, так бывает, не всем детям суждено родиться на свет.
Он тогда ушёл в соседнюю пустую палату и долго молился своему Богу. Просил его, чтобы всё было не так, чтобы врач ошибся. Он пообещал тогда, если всё будет хорошо, то назовёт её тем именем, которое будет в святках того дня.
Колени устали, а слова закончились. Католический Иисус смотрел на него с католического распятия уставшим взглядом. Он не услышал голоса, не понял в душе, что всё будет хорошо. Всё было не хорошо. Если в «мешке» дырка, то ребёнку не выжить. Не продержится ещё три месяца. А он всё просил, чтобы продержался.
Когда утром пришёл врач, сил не осталось. Врач сказал, что сделали анализы, и эта жидкость, те самые околоплодные воды… Что нужно мужаться… Ничего тут не сделать… Чудес не бывает, а если бывает, то он их не видел. «Осмотрим вашу жену, - сказал он, - и приступим». «Она теперь не будет женой, - думал он. – Не будет второго ребёнка».
Она родилась в декабре, ровно в срок, всё как надо. Только вес большой – пять триста. Назвал он её Фёклой, такой был день в святках. Была бы Акулина, назвал бы Акулиной. Он ведь обещал и сдержал слово. Как мало это было в сравнении с той, возможной, потерей.
Тогда, перед операцией, врач осмотрел ещё раз и сказал, что не понимает, в чём дело. Мешок цел, всё в порядке, и они могут идти домой. Как это произошло? Был осмотр, анализы. Всё говорило, что дело закончено. Но, как говорят у нас, утро вечера мудренее или мудрёнее. Мы были целы и счастливы и ехали домой. Переводчица рыдала и целовала Анне руки.
Теперь она спрашивает, почему у неё странное имя. Как рассказать девочке одиннадцати лет о том, что её почти потеряли, и папа дал Богу такую клятву. Про все эти воды, мешки, анализы и больницы. Как?
Хотя, он рассказал ей, что, наверное, скоро, его с ними не будет. Возможно, пять лет. Когда он вернётся, то они будут взрослые и не узнают его. Сын засмеялся - не узнают! Сказал: «Ничего, папуля, узнаем». А она прижалась к нему тогда и сказала, глядя мокрыми глазами:
- Я тебя, папа, никогда не брошу и не забуду.
Почему-то он понял, что правда не забудет и не бросит. Обнял сильно, а слёз не было. Не получилось тогда слёз. Глазной врач сказал ему когда-то, что заросли у него слёзные протоки и выписал увлажняющие капли.
Так и стояли тогда, обнявшись, а сын смотрел, не понимая, что происходит, пока его не позвали. И они стояли так втроём на дорожке в парке. И, казалось, что никто и ничто не разлучит этих людей, таких близких и нужных друг другу.
Интересно, если бы эта мразь, «друг», его увидел, то взял бы деньги? Наверное бы, взял. Что таким чужие семьи, чужая жизнь? Ведь написал он «Уверен», глядя на фото всех четверых.
Через четыре месяца после родов у него была свадьба с Анной. Торопилась она, боялась, что он передумает. Был там и Сергей этот.
Анна как-то Фёклу не любила. Казалось, что она ей только для «замуж» и нужна была.
Но, если бы тогда всё вышло по-медицински, а не по-божески, то не было бы ни свадьбы, ни следующих двух их детей. Выходит, Фёкла им всем дала шанс. Благодаря ей появились ещё две новые жизни. Кто знает? Может, правда тогда ошибся заведующий гинекологическим отделением? Итальянцы – они такие. Но, если объяснять Божье чудо совпадением или ошибкой, значит лишать Его возможности говорить с нами через Его чудеса.