ЮРИЙ БЕЛОЙВАН
персональный сайт
Я не стараюсь быть разносторонней, или, как говорят
неординарной личностью. Просто хочу быть счастливым.
Счастье для меня – это гармония творчества, учёбы, здоровья,
работы и Бога. Если это есть – есть гармония, а значит, и Счастье.
Гостевая книга

Пляж

Когда я первый раз попробовал писать рассказы в кафе, где полно народа, работает телевизор и стоит галдеж, мне казалось это трудновыполнимым. Хорошие писатели должны писать в тишине кабинета под зеленой лампой. На дорогом столе из красного дерева, в тумбах ящиков которого, как в музее, живут легенды. Там можно найти экспонаты от оловянного солдатика до пистолета Лепажа, из которого негодяй Дантес стрелял в Пушкина. Пыльная тишина такого кабинета висит плотной массой, заполняя все пространство. Она наполняет уши писателя, входит в его мозг. Превращается в нервные импульсы, которые далее попадают в руку, и та, подергиваясь и вздрагивая, оставляет на бумаге пляшущих человечков. И если потомкам очень повезет, они расшифруют эти письмена и впитают мудрость.
Там все работает по-другому, думал я. А тут кафе или зал ожидания в аэропорту, где не только нет тишины и стола из красного дерева, но и просто нет стола. На соседних креслах сидят чужие дети, противные и прыщавые мальчик и девочка. Они не просто громко болтают на английском, они еще играют в игры на приставке и обсуждают их, не снимая наушников. Родители переговариваются тише, они уже давно живут, а поругались еще до того, как вышли из дома, и этот их натянутый, злобный шепот – чтобы не услышали дети. Все настолько напряженно и тяжело, что кажется, сейчас треснет и громко лопнет натянутая струна их отношений. Человек летит домой, он один, ему скучно. Он старый, уставший, больной. Поднял очки и трет рукой и без того красные, усталые глаза. Он торопится передать кому-то свою историю. Такую же больную и обиженную, как и он сам. Жалуется, что кто-то взял с него за русскую ТВ-программу 50 долларов (наверное, за месяц) и с его друга еще 60. А стоит это все 7 долларов, и вот такой непорядочный его друг Иван Игоревич. А еще бампер в их машине отвалился. Отвалился сам, он не знает, почему. Я не дослушиваю, прохожу мимо.
Как тут сеять разумное? Но однажды попробовав, я, заходя в кафе, примеряю его на себя именно с этой точки зрения: как бы в нем писалось с единственной чашкой кофе за два часа.
Наверное, энергия людей, работающих в таких местах, придает мне сил. Где-нибудь на улице я мог бы умереть, перестать существовать, и им было бы все равно. Но тут я сижу и занимаю место, на котором, если бы была у них проходимость, они бы заработали кучу бабла. Бабло бы спасло добро. И мир бы стал добрей и приятней. А тут сижу я, занимаю стул, да еще что-то там пишу. Они писали диктант в школе последний раз. Непонятное пугает. Как пугает тех, кто не читает, человек с книжкой. Пишут вообще единицы, и они совсем страшные. Работники пытаются заглянуть через плечо. Они начинают греметь посудой. И не важно, что еще 90 мест в этом кафе свободны. Они не знают, что их шум отвлекает меня от мыслей рутинных, и я прихожу к воспоминаниям, ощущениям. Я начинаю ощущать суть и смысл процессов.
Наверное, лучше было бы пойти в пивную и взять кружку холодного мутноватого нефильтрованного пива. С каким-то названием типа «Самюэль Адамс» (Бостон) или «Блю Мун». Сделать три больших глотка. А остаток этой пинты допить, тупо пялясь в телевизор, следя за игрой незнакомых команд. Не важно, что после этого смысл получит бармен и его бар, даже баскетболисты, бросающие мяч в перерывах между рекламой. Все, кроме меня. День будет прожит, вычеркнут и забыт.
Сейчас я сижу в салоне, ожидая вылета рейсом Майами – Москва. Я уже понимаю, что дети с приставками и все остальные полетят со мной. Или я полечу с ними. На 13 часов мы станем соседями, друзьями.
Хотя с некоторыми непросто. Если человек, вещающий придавленным басом в телефон, будет так же говорить и дальше, мне придется убить его. Быстро и решительно.

Пляж Пляж Пляж Пляж Пляж Пляж Пляж Пляж Пляж

В Майами сегодня жарко – плюс 28 градусов. Душно и парит, собирается гроза. А в Москве плюс 5 градусов тепла и тоже идет дождь.

Когда я думаю об этом, мне очень приятно вспоминать пляж у дома, где я прожил последние два месяца. Это даже не пляж в том понимании, как я привык думать раньше. Не как в Киеве на Днепре полосы грязного серого песка или на островах Индийского океана белоснежные россыпи – границы океана и зеленых джунглей. Это, конечно, тоже песок у океана по полосе шириной метров 200 между линией высотных домов и океаном. Все устроено просто, идет улица, дорога с потоком машин. В этом потоке преобладают «Бентли», «Мерседессы», «Феррари». Не то чтобы их больше, чем «Тойот». Они тут просто преобладают. Люди, сидящие в их салонах, в возрасте хорошо за 60, и им принадлежат и эта дорога, и линия домов, и пляж. Флорида – место, куда американские старики приезжают доживать, после того как создали, заработали и нажили.

И поскольку жизнь прекрасна, они наслаждаются, борются за нее, отвоевывая у смерти каждый погожий флоридский денек. Это имеет смысл, учитывая небо, солнце и все те комбинации, которые светило и атмосфера создают ежедневно. Как-то в одно утро я посмотрел на рассвет и подумал, что этот день уже имеет смысл. На закате я подумал о том же. Сочетание облака, солнца и океана наполняет жизнь радостью и смыслом. Есть за что бороться.

Когда-то я обратил внимание (его невозможно не обратить), как старики ходят по пляжу. Многие из них не валяются на полотенцах и лежаках (хотя и таких немало), они бредут по широкому песчаному простору, уверенно и целенаправленно. Даже начинает казаться, что у них там какое-то дело, сбор гостей в той стороне. Но через какое-то время они бредут обратно. Есть бегуны по песку, это те, кто в обуви. Тут не только старики, просто их здесь больше.
Пляж – как баня. Тут люди почти голые, и о них можно сказать много.
Приходит «испанка» – так русские называют выходцев из Латинской Америки. Мне кажется, их тут половина. Не русских, в число которых я вхожу: узбеков, украинцев и уроженцев всех бывших 15 республик. Испанка начинает говорить со своими знакомыми, которые сидят на соседних со мной лежаках, метров с 30. Этим они похожи на наших. Не важны уши окружающих, главное – донести свои мысли. Она идет и говорит с 30 метров. Ощущение, что она говорит рядом со мной. Приходит, они все целуются и продолжают говорить. Вернее, говорит она. Звук при этом тот же, что и 30 метров назад.
Видно, она главная в своей семье. Точнее, главнее своего мужа. Но видно, считает, что иногда это надо напомнить и показать. Делает это каждый день по несколько раз.
Она не просто говорит, она вещает. У нее особая жестикуляция. Каждое слово имеет уровень, судя по поднятию рук. Она растопыривает пальцы, когда говорит об объеме. Делает какие-то волны руками. Разводит, сводит, манит. Она напоминает женщин, которые идут по улице, зажали телефон между ухом и плечом, при этом объясняют, как доехать до места. Собеседник ее не видит, но она переживает каждый поворот дороги, светофор, подъемы и спуски. Переживает активными движениями кистей, рук, плеч и бедер. Ей кажется, что чем громче говорить, тем быстрее ее поймут и доедут. Но ее не понимают, и она танцует свой танец еще раз. Ей мешает сумка, раздражают люди, которые обращают внимание. Не до всех доходит сразу, что это ментально-вербальный навигатор времени и пространства. Еще 50 лет назад ее сочли бы безумной и отправили лечиться. Но мобильная связь внесла много изменений в тысячелетние привычки людей.
Я понимаю, что у пляжной испанки отняли телефон и она семафорит, ведет слушателей по дороге своей истории. История, наверное, о шопинге или погоде. Может, она описывает так вчерашний закат и облака. Описать облака, которые отражает океан, очень непросто. Испанку не понимают, и она начинает танец и песню снова. Я уже знаю испанский.

Пляж Пляж Пляж Пляж Пляж

Когда-то я первый раз побежал по песку. Ноги провалились по щиколотку и глубже. Песок был горячий и смешанный с осколками ракушек. Когда смесь песка и острых ракушек попадала между пальцами, было ощущение, что она разрежет мои ноги и пальцы десятками мелких, кровавых порезов. От этих уколов ноги подгибались. Дыхание сбивалось. Я пробежал несколько десятков метров и остановился. Заставить себя продолжать было ой как не просто! А если добавить жару и пот, заливающий глаза, то почти невозможно. Но потом я надел ленту пульсомера и заставил себя бежать тридцать минут. Мои часы показали, что я достиг дневной нормы физической активности – 110 %. В спортзале это занимает больше часа.
В закрытом помещении (да, там тоже есть испанцы) размер помещения и окружающие значения не имеют. Они беседуют, как будто между ними целый пляж с шумом волн и ветер, уносящий их слова куда-то на Кубу.
Теперь я бегу каждый день. Я ощущаю, как мои ступни стираются об острый песок. Песок сделан из осколков ракушек. Иногда, когда большой осколок попадает между пальцами или покалывает ногу, я припадаю, как раненый конь. Испуг пронизывает всего меня от этой точки, места укола, до мозга. Мозг сразу посылает сигнал и одергивает ногу. Очень хочется посмотреть, кажется, что там что-то вытекает из ноги в песок. Но я держусь и не смотрю. Тогда я начинаю думать, что песок попадет в рану – будут инфекция и столбняк. Очень хочется посмотреть. Но я не смотрю. Вернее, я смотрю на какую-то мулатку, лежащую на полотенце на животе.
Смотрю, думаю. Раньше бы девушку с такими формами звали бы толстожопой, ее ягодицы напоминают Эльбрус, когда на него смотришь снизу. Только вершины более круглые и гладкие. Одинаковые по объему и высоте.
За последнее время модели перестали быть указателем в сторону сексуальности. Им на смену пришли женщины с рюкзаками вместо задниц. Они трясут ими в танцах, как птицы крыльями, и это считается теперь сексуальным. Белые люди мечтают быть неграми. Петь реп, иметь большую жопу и такие же огромные, не силиконовые губы.
Теперь стало модно покрывать тело татуировками. Грудь, шею, руки, даже лицо. Еще лет 10-15 назад такая роспись говорила о большой, плодотворной отсидке. Теперь это мода гражданских людей на Западе. В русский язык пришла феня, в западный – татуировки. Мир готовится жить по понятиям.
Конечно, на пляже не только такие бугристые с обеих сторон гражданки. Много разного народа. Мне нравится смотреть на пары, когда 50-летний мужик женился на сверстнице. Теперь они на пляже. Он еще так-сяк, а вот она – другое дело. Глубокая морщина между бровей от постоянного осуждающего наведения резкости на объекты. Вечно опущенные, недовольные уголки рта. Кажется, что оттуда обычно что-то стекает на подбородок. Подбородок вечно поджат и напряжен, от этого покрыт тонкими противными ямочками и волосами.
Мимические мышцы удерживают подбородок поджатым, а на тот случай, если вдруг захочется смеяться – нет, ее врасплох не застать. Она следит и за ним, за его взглядом и настроением. Не дай Бог он куда-то посмотрит, помечтает – тут же будет прихлопнут. Ему напомнят про долг, приличия, и если есть факты, то и какой он козел.
Я бегу – в одном месте лежаки с телами отдыхающих перекрывают сушу. Приходится метров 20 пробежать по самой береговой линии. После раскаленного колкого песка карибские волны кажутся ледяными – пар вот-вот рванет из-под ступней. Песок тут не такой вязкий. Бег становится быстрым и приятным. Но скорость тут же угасает, как только я влетаю на глубокую, вязкую сушу.
Пульс взлетает до 140 ударов, я сбрасываю скорость. Мне не хочется переходить на шаг.
У воды стоят наши люди. Я различаю два типа наших стариков. У одних засушенные натруженные тела равнинных лыжников. Ноги, не разгибающиеся в коленях, и модные лет 30 назад шорты-гавайки, как бы перешитые из рубах веселой карибской расцветки. Резинка этих трусов стремится под мышки. Очень хочется оголить и прогреть уставшие колени. Второй тип наших пенсионеров – округлые, сосисочно-безволосые ленивые дядьки. Бывшие торговые работники или партийные секретари. Им все время хочется сесть. Но американская погоня за здоровьем ставит и их в вертикальное положение.
Я знаю, что они наши, по взглядам. Взгляды у этих мужиков похожи на взгляды старушек, которые раньше сидели у подъездов наших старых домов. Тогда я думал – где же их старики? Теперь я понял – они стоят на флоридском пляже у линии прибоя и караулят проходящих, как их сверстницы караулят дворы от Владивостока до Чопа.
Еще на пляже есть странные женщины. Они в длинных платьях, париках и плотных дешевых колготах. Иногда парик украшает черный берет. Вся их одежда черная в большинстве своем. Это жены местных евреев. Их всегда можно узнать по плохой обуви и взглядам исподлобья.
Я никогда не поддерживал ненависть своих соотечественников к этой национальности. Всегда считал, что отсев по национальному признаку – дело глупых, оголтелых националистов. Глупо быть жертвой не конкретно кого-то, а просто национальности. Многие нацидеи базируются на тотальной ненависти к соседней, часто ближайшей по проживанию нации. Но некоторые люди сами виноваты. Это не тот случай, когда в ресторане сидит человек и вещает в телефон информацию, которая никому, даже ему неважна и неинтересна. Но вот у евреев в Нью-Йорке я замечал, что те, кто носит весь их заметный прикид – пальто, шляпы, белые пояса с нитями до пола, не работают, как правило, на стройке. Вернее, те, кто работает на стройках, заводах, не носят этот прикид.
Носят его те, кто торгует бриллиантами или чем-то в этом духе.
Наверное, поэтому злой и голодный немецкий пролетарий 30-х считал их хранителями всех земных сокровищ. А сытый голодному не товарищ, как и гусь свинье, конный пешему и так далее.
И разным там фюрерам несложно было убедить толпу в виновности народа избранных в бедах честных, трудолюбивых немцев. Не знаю, почему я подумал об этом, пробегая по пляжу, глядя на двух женщин, вытянутых, как шпалы, с руками и ногами по стойке смирно.

Пляж Пляж Пляж Пляж Пляж Пляж Пляж Пляж Пляж

Зимняя одежда без обуви привлекает на пляже не меньше внимания, чем плавно перетекающие карибские формы. Говорят, например, что бразильянки не спят на спине, так как от этого ягодицы их становятся площе. Берегут красоту. Но я заметил, что некоторые и на животе не лежат. На боку спят они, наверное.ПляжПляжПляжПляжСнова чуть не наступаю на тело, где плечи так плавно переходят в грудные холмы. Те стекают в плоский ровный живот и снова разбегаются по широким крупным ляжкам.
Грудные холмы не меньше недавнего Эльбруса. Их округлость, ровность и вертикальное торчание наводят на мысли о ненатуральности происхождения. Еще я думаю о том, что если о них споткнуться, то точно можно сломать ногу. Или обе ноги: два бугра, две ноги. Смотрю под ноги, в глаза смотреть не хочется. Всегда наш казак попадает в историю, как только в глаза панночке посмотрит. Особенно если она Вия приведет.
Я вспоминаю, как под сильным ледяным ветром я встал на четвереньки и спрятал голову в капюшоне, а лицо между руками. Быстро темнело. Порывистый ветер рвал у меня со спины рюкзак и хотел сбросить меня с ледника в трещину. Я принял самую обтекаемую позицию и как магнит прилип ко льду. Хотя мясо и лед не магнитятся. Ветер сильно бил в спину, рвал комбинезон. Настолько сильный, ледяной. Казалось, он проникает сквозь пух комбинезона. Раздвигает кожу, мышцы. Невидимым, ледяным хирургическим инструментом он, не повреждая, разбирает на волокна каждую мышцу и проходит до самых костей. Доставляет лед в самый костный мозг. И это уже не только холод, мороз – это сильный страх. Очень хотелось оглянуться, увидеть, кто этот снежный хирург.
Но я знал – стоить оглянуться, посмотреть ему в глаза, и все пропало. Именно так пропал Фома Брут. Пока я в белом снежном кругу и не смотрю в глаза, я еще могу держаться на склоне. Склон, казалось, начал менять угол, и появляется возможность скатиться по нему, как сани. Я вспомнил: о злачных пажитях и что не убоюсь зла, если пойду долиной смертной тени.
Только не смотреть в глаза тому, кто постепенно через тайные позвонки наполняет меня льдом и ужасом. Даже не перекреститься перед тем, как заскользить по синему льду Эвереста. Я знал, что одной ладонью уже не удержусь за вколоченный в снежный склон ледоруб.
Я так и не поднял глаза. Ветер стих, и холод ушел, так же по капле. Стало тихо и тепло, и глаза начали слипаться, захотелось спать.
Я тогда встал и пошел в наступившей ночи по незаметной тропинке до лагеря. Там залез в спальник и уже не хотел вспоминать, как боялся поднять голову на склоне.
Хорошо такие мысли думать на пляже, когда +30, солнце и одна опасность – сломать ногу о торчащие на песке крутые бразильские булки.
В это время объявляют посадку, встаю, закрываю тетрадь. Сегодня я улетаю от пляжа, океана. Из Флориды в Россию.

На рейс долго не пускают. Теперь каждый раз думается, что это не просто так. Это америкосы, зная наши привычки, нас же ими мордуют. Ведь после объявления начала посадки все наши 300 спартанцев-пассажиров плотно окружают стойку прохода в самолет. Каждая лишняя минута уплотняет толпу. Запускает в ней легкую панику и агрессию. Возникают вопросы не только о том, кто виноват и что делать. Народ волнуется, он колышется, когда по нему, как по косяку кефали, проходят импульсы новостей. Через гомон мы не слышим, что объявляют на стойке, и новость, как в старые времена, передается из уст в уста. Как сказки или былины.
Тогда не так, как сегодня, было достаточно сесть в самолет и через 12 часов из Майами попасть в Москву. Тогда люди к поездке из Чернигова в Киев готовились, как сегодня к Арктической экспедиции. Заказывали молебен и брали запас в пару дней на случай непогоды или сломанной оси в телеге. Тогда ехать было дольше, а в Бога верить было легче. Земля была огромная. Ее толком никто не знал и не видел. А разные там ученые могли иметь себе какое хотели мнение. Мир был Божьим, и все были Его детьми. Наверное, от развития прогресса у тех людей появилось столько сомнений, столько лукавого. Все, на чем стояла вера, и сама вера рухнули под напором железного коня.
Теперь разочароваться сложнее, когда уже все знаешь, но верить еще трудней. А как просто, когда знаешь, что на все воля Его и ни один волос не упадет с головы без Его позволения.
После объявления о том, что первыми идут пассажиры с детьми и бизнес-класса, толпа качнулась в надежде и еще сильней затвердела. Я вышел, пошел по магазинам, что-то там купил.
Минут через 40 начали пускать. В конечном итоге мы опоздали на полтора часа.
Капитан воздушного судна извинился за опоздание и благодарил за то, что мы выбрали Аэрофлот.
Я вспомнил неудобные кресла и подумал о тех, кто заказывал молебен в сельской церкви, а потом два дня ехал сто верст от Чернигова до Киева. Куда, как известно, язык доведет, а там заблудит.
Пляж Пляж Пляж Пляж Пляж

Комментарии:

Оставить комментарий
вверх